пальцы неприятно пульсируют, оставляя единственное напоминание о том, что конечности на месте. кисти плотно стянуты холодным металлом, передавлены до проявленной синевы кожи. затекли уже минут тридцать назад, а потому уже даже машинальные сигналы в мозг не поступают. кенши как будто бы лишился не только глаз, но и рук. какая это уже степень инвалидности? может прибавки к пенсии хватит, чтобы выкупить всех своих родных и соратников у якудзы? очень вряд ли.

лампа с мерзким скрипом раскачивается под потолком. кенши слышит ее, но не видит света, тусклого и неприятного больнично-желтого оттенка. все вокруг овеяно лишь голубой дымкой. образы, построенные воображением из голосов. и струящаяся энергия сенто, сжимаемого чужими руками. его бы вырвать из мерзких лап и перерезать бы глотки всем собравшимся на представление. такахаши четко рисует в голове образы, кого, как, куда и все прочее, но вместо этого лишь тяжело вздыхает и облизывает пересохшие губы.

почему кенши никогда и никого не слушает?

ворваться прямо в драконье гнездо якудзы было... опрометчиво? как бы еще сказать так, чтобы не выглядеть полным идиотом. хотя, с этими наручниками и плетеными веревками, сдавливающими грудь такахаши уже выглядел достаточно нелепо и про себя немного радовался, что никто его в таком состоянии не увидит. никто не придет. никто не спасет. он снова один, как и было всегда. от этого уже давно не плохо, не больно и не страшно. слишком привычно, чтобы уделять свое внимание таким мелочам. он привык идти по своему пути, каким бы тяжелым он ни был. а есть ли кто-то рядом - разве это важно? это не цель, а приятное дополнение, а иногда ужасная помеха.

два шага четко отчеканиваются от бетонного пола. затем удар. из неизвестности, резким движение, наотмашь. губа начинает немного печь и саднить. во рту появляется неприятный привкус металла, который растекается по небу и спускается вниз по гортани. вкус знакомый с детства. такой привычный, что уже не вызывает никаких неприятных ощущений. это не первый удар за сегодня и далеко не последний. но кенши плевать, ведь в итоге он все равно выйдет победителем. правда, пока не понимает, каким именно образом.

удар. еще удар. смешок. разливной хохот по всему помещению отражается от стен и поражает чувствительные уши. кенши неприятно. больно. он все это игнорирует, копит силу и злобу. но вдруг все начинает плыть, цветовые пятна мелькают в бескрайней тьме. свет сенто больше не направляет маяком. он гаснет все быстрее, перекрывается фейерверком буйства красок. у самурая начинает кружиться голова и он чувствует, что вот-вот потеряет сознание. нет. нет. нет. ему нельзя отключаться. он из последний сил концентрируется на пульсации энергии меча. хватается за нее крупицами сознания, вытягивает себя из вязкого состояния.

- это все, что вы можете? - срывается с губ вместе с усмешкой, а лучше бы закрыл свой рот и не пытался лишний раз покрасоваться, особенно находясь в таком, не самом выгодном, положении.

кенши знает, что он не первый и не последний, кого избивали в этом вонючем сыром ангаре. среди его посетителей явно были и его друзья, и родные, и любые другие близкие люди, которые попали в немилость боссов. ему хотелось искоренить это все. разрушить эту сеть, в которую люди попадают в самом отчаянном положении, а вырваться уже не могут. когда за чашку лапши тебе приходится грабить, запугивать, заниматься прочей грязью, которая порочит честь и имя. такахаши никогда не знал вкуса свободы, ему она была запрещена по родословной. он знал только бегство, нужду, обязанности. но после турнира он ощутил это неизвестное чувство. оно раскололо его мир и сознания на пресловутые до и после. и теперь он больше не мог себе позволить возвращаться к прошлому. он помнил о нем, нес с гордостью, обращался в тяжелые моменты и мотивировал к тому, чтобы жить дальше и менять этот мир. он мог быть тем, кто все изменит, и был готов за это сражаться во всех смыслах этого слова.

- отдайте. мой. меч, - не просьба, а команда, после которой клинок начинает трепыхаться в чужих руках, извиваться под грязными, потными ладонями, что сжимали его.

сияние сенто становится ярче, чувствуется сильнее, откликается где-то в глубине души. чем злее становился кенши, тем больше его оружие это чувствовало, перенимало яростные эмоции и пропитывалось жизненной энергией. такахаши так и не понял до сих пор, как все это работает, но продолжал неустанно тренироваться и налаживать свою связь с артефактом. в некоторые моменты происходило такое единение, что он порой чувствовал сенто частью себя самого, продолжением руки или дополнительной смертоносной конечностью. и нужно было прямо здесь и сейчас нащупать эту тонкую грань для единения.

но с концентрации сбивает внезапный грохот откуда-то из глубины.

О, а несчастных мы не замечали, они тут были. — нас тут было таких много и не видно.
Везде есть свои правила по выживанию — их не пишут в маленьких чёрно-жёлтых методичках для чайников. Слишком мало для одной книги. Слишком много для одной жизни. Их пишут в смертях каждого — если умер, значит что-то нарушил. Не повторяй. Если это, конечно, не тебя сейчас закинут в вонючую общую могилу — тогда итак уже не повторишь. Почестей не заслуживает никто, даже высшие чины — их всё равно не разглядеть ; с теми, кто на ступеньках высоких, разговор всегда короткий и куда более жестокий.
Дьявол устает различать лица в кровавой каше. Однажды и своё не узнает.
Первым делом всегда приносят доклады об умерших — они лежат поверх остальных документов. Не о доставке провианта, не о новых лекарях, не о грядущих выходных. Обязательно об умерших. Их всегда протягивают первыми и обязательно дрожащими руками. Прочитать, подписать, отделаться скорее. Перебросить легионы Белиара к себе ( Люцифер, вот зачем тебе сдалось всегда в авангарде быть ? ), Асмодея отправить назад зализывать раны. Мало крови в войне, получай ещё больше в бумагах. У этой крови цвет чернил, но пугает ровно так же. Ад погибает в бюрократии, которая когда-то должна была успокаивать — есть какая-то надежда в убаюкивающем шелесте бумаг, только всё режешься и режешься. Когда-нибудь адский лекарь будет брать пергаменты, чтобы отрезать загноившиеся конечности.
По утру на мёртвой пустынной земле выпадает окровавленная роса.
Когда идёшь на войну, притворяйся, будто ты уже давным-давно мёртв.
В Чистилище очень холодно, и Люцифер греет ладони над погребальными кострами. Дома тоже холодно, но здесь пробирает насквозь. Среди солдат ходят байки, что просто призраков слишком много. Дров уже не осталось, и разве кто-то виноват, что костры осталось лишь трупами кормить ? А когда закончится вода, будут перед сожжением кровь выливать, чтобы пить ( если глаза закрыть и перестать дышать, вкуса не различить). И разве кто-то в этом виноват ?
Зато в Чистилище видно звёзды и это уже совсем несуразность. Насмешка. За звёздами там Эдем, за Эдемом —
Изнутри всё зовёт языком монстров, стоит лишь увидеть числа погибших ; жестокость никогда не говорит с тобой тихо и ласково, она всегда требует чего-то. Устроить массовую казнь ангельских военнопленных, вывесить крылья на кривых кустарниках, выложить из отрезанных рук какое-нибудь очередное послание для Господа. Они этого ожидают — ждут, как голодные псы, разрешения на трапезу ; Люцифер знает, ангелам будет сложнее сражаться, если он не будет оправдывать их ожидания.
В такие поры ненависть висит в воздухе особенно тяжёлая. Солдаты уже устали, но ещё не просятся Домой. Глотают этот гнилой воздух, уже даже не чистят оружие и просто ждут очередного приказа.
Люциферу с каждым разом всё сложнее их отдавать, а нежное ангельское лицо чернеет. Вельзевул отчитывает за отсутствие бинтов на спине, Лилит с грустью смотрит на своих детей. Люцифер давится воздухом и решает пока что больше не дышать.
И горят вроде бы трупы, да ожоги на живых видно. Они всегда самые уродливые.
Нет сил и времени думать, что будет дальше, когда придется остановиться; вся жизнь здесь.
С каждой пущенной ангельской стрелой и её свистом, Люцифер чувствует, как любовь к Отцу выходит наружу, смешиваясь с тяжёлым воздухом.
Дьяволу так просто ненавидеть. Дьявола так просто ненавидеть.
Проворачивая себя сквозь масло, зубами лязги, плюя на живое ( плюя на себя ) — к цели.
А чужого огнеголового бога легко спутать с погребальными кострами. Пахнет от него практически так же. У чужих богов смерть всё равно одинаковая, разве что пути, после неё, разные — какая разница куда там дальше ? У богов всё равно ни возрождения, ни могильных плит.
Солдаты, принёсшие его, обеспокоены. На губах ещё почти живая кровь — « Она всё равно умирала », оправдываются.
Хорошо. Ну, а его тогда почему бы и нет ?
Да Люцифер и сам знает.
По рыжему богу, от которого воняет смертью и пахнет севером, видно — он жить хочет, несмотря ни на что ; в Аду к такому чувствительны очень. Все они здесь — несмотря ни на что.
Люцифер оставляет подле — пленника ? гостя ? жертвы ? — солдат. Он не превращает его в кого-то особенного. Лишь кого-то опасного. В Чистилище привыкаешь во всём видеть угрозу, даже в самом себе. У Дьявола нет времени на любопытство и чужие истории. У Дьявола есть время только на настоящее.
Военная доска с планировкой сил порой расплывается от усталости, а он всё равно смотрит на неё, как на тексты священные. Ответы ищет. Расстановка сил меняется быстро ; сегодня у них есть три дня на отдых ( иронично-любимое число Отца ), завтра у них нет времени даже на погребальные песни. Война движется, но война не заканчивается.
На спине рубашка прилипает кровью, Вельзевул устало и совсем незлобно кидает в лицо бинты, уходит, а они так и остаются лежать в грязи. Позже Люцифер их подберёт и попробует что-то сделать, каждый раз и вправду надеясь, что поможет. Раны от крыльев — невыплаканная, невыкрикнутая боль, которая всегда будет рядом. Люциферу остаётся себя лишь за горло держать, потому что раны не значат больше, чем тысячелетняя боль.

он находит нелепым слово “сестра”. итэру оно отдаётся скукой; отчуждением, здравомыслием, ханжеством. он выражено в вытянутой руке, в стыдливом отворачивании взгляда. в неумении выражать себя и в детской ревности тоже. какое-то заклятие, которое лишает первичных половых признаков. тейватец, наверное, хуй отличит сестру от ясеня, берёзу от сестры. дуб от сосны. тут оно всё такое —  боящееся встречного движения. любое соприкосновение тел призывает священный огонь. убийства чести. убийство плоти. убийство желания. убийство животного или божественного. смотря, какой бог правит.
второе слово, которое он также находит нелепым — “кровосмешение”.
люди тут — огниво. их сближение означает катастрофу.
для них слово “сестра” способ подчинения любви иерархии. дураку ясно, что в тейвате пенис был первым наскальным рисунком.

итэр ненавидит то, как смотрит аято на аяку, лини — на линетт. на своих сестёр.
нет. он смотрит на люмин иначе.

итэру нравится думать, что он создан был для обслуживания её эго — дополнительная пара глаз, которая может восполнить слепое пятно. он видит нежную кожу за ухом, целует местечко под лопатками, касается мягко голого бедра чуть ниже ягодиц. он видит и любит то, что не может увидеть в себе люмин. ей нужно избавиться от позвоночника, чтобы рассмотреть вблизи всё, что итэр жадно обгладывает в её теле.

он чистое знание её великолепия. он свидетельство её совершенства.
люмин вещь-в-себе. итэр вещь-для-неё.

— а знаешь, есть такое место в мире, где первая женщина была создана из плоти первого мужчины. они стали прародителями отвратительной цивилизации прямоходящего говна. но не суть.
итэр много раз об этом говорил, но ему хочется повторять вслух снова.
— а знаешь, что это означает? они кровные родственники.
представляешь, целая планета, населённая братьями и сёстрами. их таких миллиарды. они ебутся, разъёбываются, выёбываются, объявляют войны, заключают мир, изобретают оружие, развивают медицину, пытаются заслужить любовь родителя — находят его в любом небесном светиле. в любом движущемся по кривой траектории объекте. они готовы молиться на упавший с твоей головы волос.
я готов уничтожить вселенную за упавший с твоей головы волос. если тебе будет достаточно этого. 

мы не были там. мы можем ещё к ним поспеть.
как думаешь, они одинаковые на лицо, как мы?

итэру нравится думать, что и люмин создана для него. для его эго. механизм самопознания — что-то лучше зеркала.

— во мне говорит пустота, во мне говорит опухоль человечности. чем я дольше тут остаюсь, тем больше я похож на них. посмотри, что со мной стало без тебя. я бесцельный, я услужливый. преклоняюсь к любому, кто мог знать тебя.

он гладит люмин по голове, ведёт пальцем по мягкой коже за ушком. место, которое, как он надеется, никто не видел, кроме него.

Она на Чёрную Речку едет чтобы на птиц посмотреть. Без водителя добирается, на метро, тут всегда пахнет болотом, потому и "чёрная", хрустит ледяной корочкой, пузырится тёмными провалами подо льдом. И птицы гуляют — Дуня улыбается, воробьи нахохливаются под неодобрительными взглядами прохожих, у уток клювы подмороженные, как в холодильной камере супермаркета, щупленькие бабушки голубей спасают, щедро рассыпая пряничные крошки, только ведут те до коммунальных квартир и железобетонных сталинок, никаких украшательств, зато всё практично, три комнаты, досталась от родственников. Успели за короткий срок дерьма настроить. Она греется в своём тёплом пальто, прячется от ледяного ветра в шарф, укрывающий почти до носа, волосы выпадают косой. Галки на крыше Пятёрочки узелки вяжут. Дрозд расклёвывает подмороженное яблоко, сморщившееся коричневым и неаппетитным. Телефон в сумке звенит входящими сообщениями, подруги, у Лены юбилей с мужем, они приглашены и надо ещё подарок выбрать, Аркаша обещает к ночи с работы приехать, шлёт ей фотографии, всё как в первые дни, когда сходились. Себя в зеркалах бизнес-центра, занесённые снегом парки, и птицу какую-то тоже. Дуня усмехается. Белый голубь выглядит траурно. Она кладёт руку на живот, расставляя сердечки, будто кто-то уже должен изнутри толкнуться, будто эмбрион в пару миллиметров прямо сейчас оживёт и разрастётся до трёх килограмм и двухсот грамм. Мама счастлива будет, надо сказать.. и ведь случайно вышло. Таблетки пару раз не выпила, приём у гинеколога пропустила из-за экзаменов. И вот. Значит пора. Так же говорят? Бог послал.

"Дети в любви" выписывает неровным почерком в их черновом брачном контракте Аркадий Иванович Свидригайлов, которого никто никогда на самом деле не любил. И она обещает всё это компенсировать. Держит в узде тяжёлый характер, расписывается в каждой из предложенных бумажек. Спустя год начинает искать недостатки, должны ведь они быть: иначе тошно. Ни изменить, ни обидеть толком не получается, не в чем Аркадия Ивановича попрекнуть. Подписка на доставку цветов, платья, салоны, отпуски — даже одну её, скрипя зубами, отправляет если попросит. Редкие скандалы от случайной ревности неизбежно заканчиваются хорошим сексом. А потом извинениями — Дуня фотографирует брендовые пакеты, из Картье, Фенди, Оскар де ла Рента, платья и побрякушки, и вспоминает как единственным её украшением было матушкино серебряное кольцо, а ещё цепочка золотая, тоненькая, такая что едва на шее ощущалась. Он обещает мир принести к ногам и приносит, пусть пистолет Дуня так и не отдаёт, лежит у неё на дне чемодана, на всякий случай, если хоть какой-то из ужасных слухов спустя четыре года вдруг окажется правдой.

Она обещает быть рядом и в горе, и в радости, и в болезни, и в здравии — из этого складывается их брак. Аркадий Иванович становится Аркашей, Аркаша сладкое любит, окрошку и зелёные щи, спать может двенадцать часов подряд по выходным, крепко обняв подушки, и просыпаться как ребёнок, едва она с кровати встала и в ванную отошла. Мужчины оказывается и плачут, и кричат — Дуня слизывает его слёзы, отвечает на все заданные вопросы, кажущиеся глупыми, да, она точно любит, да, точно не изменяет, и ещё двести раз "да", после главное не напоминать что он плакал, когда всё отпускает. И Аркаша опять Аркадием Ивановичем становится — улыбается, флиртует с секретаршами, в зал ходит и на пробежки, между синим и голубым поло выбирает, примеряя их по очереди, не берёт ни одно. Дуня не спорит где не надо вообще, потом легче на важном настаивать, если на двадцать одну глупость перед тем согласилась. Не мешает заваливать её деньгами, впечатлять, привозить из командировок безделицы жуткой стоимости, вышитый золотыми нитями ковёр из Абу-Даби им же был совершенно необходим. Или китайская ваза по цене годового съёма квартиры, ну и отлично, спасибо что купил, сейчас на этот вот столик поставим.. Мама Аркашу обожает. Все истории из сада прощает. Обнимает, соленья крутит и варенье на зиму готовит, тоже долюбливает, хоть и не знает, как это нужно. У Пульхерии Александровны много любви — от которой родные дети яростно отказываются. Дуня скользит ледяным взглядом по брату. Убийца и предатель. А не Роденька, не Родя, даже не Родион. Она уговаривает себя что не скучает. Что ей не тоскливо, не больно и не зло. Убийца и предатель. В сердце такой же холод, чёрный, болотистый, как на Чёрной дроздовой речке, вокруг сплошные дуэли. Метро быстро доносит её до нужного адреса. Шум, гомон, кофейни, сердце столицы, Петербург Новый год и Рождество уже встретил, теперь работает, зачёркивает в списках выполненные за январь цели. Кряквы зимуют на Мойке, мандаринки протяжно кричат. Наверное и им холодно.

Родя никуда не выходит. Зимует основательнее и крякв на Мойке, и медведей в лесных берлогах, и зима у него длится целый год — протекают недели, месяцы, годы, скоро новая жизнь, к весне почки зеленью покроются, подснежники, и Дуня уже всё посчитала пока ехала. Если беременность в январе, то родит осенью, если повезёт то не слякотной, а роскошной, кленово-красной, дубово-охровой, осиново-золотой. Они так давно не говорили нормально. Вообще не говорили — после того злосчастного сообщения, после мёртвых старушек, лихорадки, швейцарских пансионатов, за которые Аркаша бешеных денег отвалил, а она продалась с головой, ради мамы и брата, ради будущих детей. Ради себя. Тепла захотела, сытости, занавесила зеркала и показала язык отравленной Марфе Петровне. Шлюха и мразь. Стыдно с такой сестрой. Так же он думал?

Дуня больше не застывает в нерешительности у дверей, не мнётся, спокойно нажимает пальцами на кнопку звонка, перед этим снимает с рук длинные кожаные перчатки. Годы идут, мама не молодеет, они тоже кстати. Возраст близится к тридцати. Родя карьеру юридическую мог бы куда успешнее сделать, если бы не сычевал двадцать четыре на семь и чуть чаще в свет выбирался, хотя бы и с ней, контакты там налаживал. Но ему зачем?

Дверь открывается и Дуня заглядывает словно в зеркало. Как в своё отражение смотрит — волосы, глаза, скулы и форма надбровных дуг, цвет и длина ресниц, слишком много общего чтобы на всю жизнь отмахнуться. Но Дуня держится, а сегодня, побывав у врача, понимает что не может так больше. Что надо хоть что-то решить, хоть поорать когда приедет. Она распутывает шарф, изгибает в улыбке губы, и та дрожит так, будто ей опять двадцать два. Они в кафе сидят, Родя хранит страшную тайну, Дуня решает блокировать ужасного преследователя Свидригайлова, опускает голову на родное плечо. Там никогда и ни от чего нельзя было спрятаться — точно не ей. Он сам с собой не справляется.

— Я пройду? — спрашивает она, прищурившись и поправив волосы. — Привет, Родя.

Электрический неживой свет не знал жалости: с жестокостью высвечивал признаки возраста и увядания, резко очерчивал углы воротника белоснежной рубашки, показывал слой тонального крема на лице, нарочито выставлял вперед не кричащую, а визжащую ненастоящесть; он был такой, что не спрячешь изъяны, не скроешь обман, ни одной тени. Прилизанные волосы в безупречной прическе — волос к волоску, — кажутся синтетическим париком куклы. Кроваво-красные губы медленно растягиваются в пустой улыбке, не обнажающей зубы, на чашке с черным кофе не остается оттиска. Блуд не была красивой. Она была страшной. Словно кто-то в спешке натянул на себя человеческое тело, как натягивают пиджак или пальто, разрывая в рукаве подкладку, разгладил и пошел. В ней не было ничего человеческого. Внутренности ее представлялись сломанными компасами, фрагментами карт, кусками моха, который должен расти на севере, листовками "Разыскивается!" с красными лентами, привлекающими внимание, списками пропавших без вести. Человек, сидящий напротив ее и с вежливым интересом рассматривающий пестрый новодел Рыбной деревни, тоже человеком не был. Или был, но когда-то очень давно. На нем почти не осталось запахов человека. Он посмотрел на Волка разноцветными глазами, потом вернулся к неспешному разговору с пани. Блуд так и осталась сидеть с растянутой улыбкой. Начала кивать, будто кукла, послушно соглашаясь: tak, tak, tak.

Не нужно было биться о земь, обращаясь в зверя, чтобы почувствовать запахи, различать каждый. Волк делает глубокий вдох, по-собачьи встряхивает головой, ошейник привычно давит. Блуд затягивает его сильнее, смеется: собачий кайф. Официантка, которая принесла кофе, сильно болела, запах от нее был сладковатый, сахарный, будто носом ткнулся в рассыпающуюся головку рафинада. Повара на кухне достают из воняющих холодильников подпорченный кусок ветчины, заветренной до зелени с одного бока, срезают его тем же ножом, которым вчера рубили хвосты у креветок. За соседним столиком мужчина давно не менял нижнее белье, весь пропах аммиаком и гнилыми яблоками. Спутник мессира, терпеливым послушным ребенком карябающий в блокноте шахматные доски (и совсем не обращающий внимание на пряничные домики), пах чистым телом и сексом — хорошо знакомый запах покорности, вытраханного до тошноты нутра, заплетающегося языка, благодарящего за то, что с ним сделали.

Наконец Блуд встает. Она носит очень высокие неустойчивые каблуки, шаг при этом у нее мужской, широкий, нужно поспевать, почти бежать следом. Если она захочет, ее будет не догнать, даже если пуститься галопом, задыхаясь, высунув язык из волчьей пасти. Бесполезно метался он по Катынскому лесу, разгрызая березовые стволы, оставляя на их нежных шкурах зарубки, лапами протаптывая тропинки: здесь я был, здесь я уже был, я уже был здесь! Падать, носом зарываясь в землю, пытаясь так почувствовать собственный запутавшийся след... Волк запоздало хватает куртку и ключи от машины, Блуд ждет, пока он откроет для нее дверь, недовольно стучит каблуком. Садится на водительское, мотор немецкой Audi едва слышно урчит послушным зверем — ей нравятся послушные звери. Ева вчера звонила, Блуд мурлыкала со своей управляющей по телефону, в Альтхофе есть только одна точка, где пробивается сигнал сотовой вышки. Волк не спрашивает, куда они едут. Не включает навигатор, точно зная, что пока Блуд тут, с неясной улыбкой смотрящая на него в зеркало заднего вида, они не попадут ни в одну пробку, ни застрянут на железнодорожном переезде и не перепутают дороги. Даже если он сейчас втопит педаль газа, резко развернется через двойную сплошную, рванет в сторону Преголи, чтобы пробить машиной ограждение Правой набережной, все равно окажется на трассе на Гвардейск.

Здесь в салоне машины он, наконец, чувствует ее запах: сухой и травянистый, который остро щекочет нос. Сильнее, чем запах бензина и тонкой кожи сидений. Волчье обоняние в сорок раз лучше человеческого, он навсегда запомнил всех людей из ресторана, даже тех, кто окуривал себя дешевыми сигаретами в серой от дыма курилке, больше он их не забудет, сможет найти, выследить, порвать, можно быстро, можно медленно, удерживая лапой, отрывая кусок за куском, снимая мясо с ребер, придет серенький волчок и укусит за бочок... В ее отсутствие он находит в гостиничных номерах каналы с жестким порно, смотрит, не мигая, на порно с сенсорной депривацией — завязанные глаза, закрытые берушами уши, заткнутый нос, больше не способный различать даже резкие и неприятные для волков и собак запахи специй или пряностей... Блуд наклоняется к нему, шепчет: Нравится? Заставляя вздрогнуть, заскулить, закусив до железистого вкуса рот, спрятать чуть заостренные даже в человеческом обличье зубы, бутылка пива, упавшая из лап, пропитывает ворс ковра, сколько не убирай агрессивной химией, он всегда будет чувствовать аромат карамельного солода и горечь.

Волк не разговаривает без разрешения. Научился. Смотрит только перед собой, на дорогу, быстро выезжают из спальных районов, опаясывающих Калининград, по Московскому проспекту на трассу, мимо поста ДПС, устраивающих постоянный шмон на этой точке. Пейзаж быстро становится однообразным, заправки и погнутые отбойники, вокруг которых россыпь стекла и пластика. Волк не лихачит, держится знаков, зная, лихачи это те, кто играет с лихом, а ему достаточно. Сахарная официантка из ресторана посматривала на него, бросая взгляды через плечо, проходя мимо, оставляя шлейфом этот вкус, от которого наполняется слюной рот. Номер написала на чеке, но не отдала. Хлопала любопытными глазами, смотря на ошейник, краснела. Иногда просыпаются инстинкты: жрать! жрать! жрать! На вкус мясо почти все одинаковое, что официантки, что царевны, главное — это запах. Вспоминается заткнутый прищепкой нос, тяжелое дыхание через рот, как у тревожащейся нервничающей псины. Нравится? Нравится?

Дрожащие отпечатки медленными круговыми движениями отогревают пульсирующие привычной болью виски: за ними – она знает – ничего интересного, всего лишь кость, а под ней: нервные волокна, обаявшие базальные ганглии, таламус и мозжечок. Где-то между – покоится? возможно, царит? – вместилище для того, что люди называют душой. Альт поджимает губы: по факту – это лишь оцифрованные мозгом воспоминания, запятые между принятыми решениями, помойка из непереваренных мыслей и немного людской гнильцы. В любом случае, вся эта каша на запах такая же, как нечаянно забытый во включенной микроволновке дешевый ужин в пластиковых ванночках – что есть цифровое бессмертие в первую очередь, если не смерть телесного.

Альт ненароком хмурит лицо.
Таранит лопатками заляпанную мелкой моросью стену и отрешенно закуривает.

Дым преломляет навязчивый свет неоновых вывесок, похрипывающих над головой – затеряться среди одинаково несчастных лиц оказывается не так уж и сложно, но у Каннингэм на сегодня другие планы: поэтому она натянуто улыбается. Укладывает непослушные волосы за ухо и, не туша сигареты, заходит в оплеванное перегаром помещение клуба – средней паршивости гитарные рифы сдирают остатки самообладания с ее ушных перепонок: едкий гул проползает извне вовнутрь, ощущаясь там легкой вибрацией.

Не то, чтобы это было слишком приятно.

– Эй, киса, – лицо первого она заприметила, еще выходя из такси: осыпанный крестиками лопнувших капилляров нос и глаза цвета меди; они, кстати, таращились на нее сейчас, не скрывая скопившийся на дне зрачков азарт ищейки, – мне кажется, что ты должна пройти с нами.

[indent] – Да ладно? Тебе кажется?

– Ага. Я вот практически уверен, – лицо второго она не запомнила бы даже при условии, что его будут печатать на первых полосах: настолько оно… пресное. Безжизненное и тупое.

Альт выдавливает улыбку и та рисуется неестественной – хищной – расплывается кривым полумесяцем меж ямочек ее щек. В голове разносится характерный «клац» – прутья захлопнувшейся клетки ощущаются чересчур реальными – наебку выдает лишь неприятная рябь, вылизывающая побагровевшую сетчатку.

На черной помаде выступают алые градины.

[indent] – И куда же мы пойдем?

Ранчо Коронадо. Промышленная зона. 10к эдди. Ебанные десять тысяч? Это даже обидно – Альт наигранно опускает глаза, пока полирует цифровыми зрачками чужие карманы. Ждет. Кто заказчик? Кто, кто, кто, кто, кто–

Званые гости говорят не по делу – чужую болтовню довольно просто пропускать мимо ушей – сегодня мозг отчаянно жаден на смыслы. Понимает: среди них нет раннеров. Даже тот – третий, который просто молчит – не оказывает сопротивления, и это кажется настолько глупым, что тянет на выстроенную наспех ловушку. Мысленно отмечает: мало денег? Или недостаточно опыта. Тяжесть мускулов против тяжести интеллекта – забава, которая порядком поднадоела. Наверное? Может быть.

[indent] – Так что ты там говорил?..

Когда маленькая компания делает шаг за порог «Каденции», незнакомая хрипотца прерывает эфир.

Лицо наигранного смельчака кажется Альт чересчур помятым – багровые кольца на ноздрях и серебряный протез выдают в нем главную звезду этого охуенно тоскливого вечера: Джонни Сильверхенд выглядел куда хуже, чем его отполированное альтер эго на плакатах, но это не сильно ее удивляет. У рокеров всегда так – перегар, намертво вцепившаяся в лицо щетина и исцарапанные авиаторы в любое время суток: выглядит скорее комично, нежели еще как-нибудь.

Альт выдыхает злобу на влажные губы, когда коннект окончательно рвется – кто блядский заказчик?

[indent] – Ты ебанный идиот, – констатация факта. Рыцарство в эти дни лишь реликт, а вот игра в него – не более чем жалкая попытка затащить дуру в кровать. Жалкое зрелище, – неужели тебе настолько мало этой засранной сцены для самоутверждения?

Истлевший труп былой сигареты смазывается по бетону тяжелой подошвой ее ботинок, пока тонкие пальчики рваными паучьими движениями выуживают новую палочку из смятой пачки.

[indent] – Яростные попытки стать центром любого конфликта выдают в тебе закомплексованного подростка. Тебе не говорили?